Друзья подагрой изнурен я
#Я4жм
Под вечер, осенью ненастной
Шел горький пьяница домой,
С разбитым глазом, с носом красным,
Держал бутылку под полой.
Оборотясь к стене ногами,
А головой — под самый кран,
Держал обеими руками
Большой наполненный стакан.
— Халат и туфли — все продайте,
Купите пьянице вина,
Попа до смерти накачайте —
Вот вам духовная моя.
На крышке гроба напишите
Какого года, сколько жил,
Три славных слова подчеркните:
«Покойник водочку любил».
В колокола вы не звоните
При погребении моем,
Почаще рюмками стучите —
Вот это самый лучший звон!
Друзья, исполните все это,
Я вас по-царски награжу
И с того света, с того света
Бочонок с водкою спущу.
И вот в день Страшного суда
Картина будет превосходна:
Пойдут все праведники в рай,
А пьяницы — в кабак повзводно.
Владимир Бахтин. Русское застолье // «Нева». 1995. №7. С. 231-232.
Песенка была популярна на лубочных картинках XIX в. Фрагмент ее звучит
также в народной героико-романтической драме «Ермак».
Ср. зачин этой версии с популярным романсом «Под
вечер, осенью ненастной…» (слова Александра Пушкина, 1814,
музыка разных композиторов, в том числе Николая Сергеевича Титова, 1829):
Под вечер, осенью ненастной,
В пустынных дева шла местах
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.
ВАРИАНТЫ (4)
1. Друзья, прощайте, помираю
Друзья, прощайте, помираю,
Ох, не я, а люди говорят.
Пальто да брюки оставляю,
Да две рубахи без заплат;
Телячий ранец и корзину,
И хуже сапоги,
И еще одну косынку,
Да кой-какие пустяки.
Именье это завещаю
Продать на рынке и потом
Зайти в трактир, напиться чаю
И посетить питейный дом.
И там отдайте долг за водку
Ваньке-скряге-бурсаку,
Пятак Маланье за селедку
И грош Борису-кваснику.
В том кабаке меня заройте,
В котором часто я пивал,
И так могилушку устройте,
Чтоб я под бочкою лежал,
Оборотясь к сеням ногами
И головой под самый кран,
Держа обеими руками
Огромный с водкою стакан.
Мою могилу обложите
Турецким чистым табаком,
А на могилу положите
Трубку с длинным чубуком.
Слепите памятник из глины,
Наймите Ваньку-маляра,
И он напишет вам картину –
«Мои великие дела».
В нашу гавань заходили корабли. Вып. 3. М.: Стрекоза, 2000.
2. Песня алкоголика
Друзья, подагрой изнуренный,
Не в силах я уж больше пить
И в этой жизни вожделённой
Осталось мне недолго жить.
Моя духовная готова,
Сегодня да завтра да я умру.
Прошу исполнить слово в слово
Все, что щас я вам скажу.
В том кабаке меня заройте,
В котором чаще пировал,
И мне могилу так устройте,
Чтоб я под бочкою лежал.
Оборотясь к стене ногами,
А головой под самый кран,
И при себе держал руками
Огромный с водкою стакан.
В колокола вы не звоните
При погребении моем,
Лишь часто в бочку застучите,
Залейте пьяницу вином.
Надгробный стих мне не пишите,
В каком я чине сколько жил.
Всего три слова изложите:
«Покойный водочку любил».
Мундир и брюки вы продайте,
Купите пьяницам вина
И всех их пьяных напоите». —
Вот вам духовная моя!
С фонограммы Теодора Ефимова, CD «В нашу гавань заходили корабли»
№ 5, «Восток», 2001.
3. Завещание пьяницы
Друзья, подагрой изнурённый,
Уж я не в силах больше пить…
И , может быть в сей жизни бренной,
Осталось мне не долго жить.
В том кабаке меня заройте,
В котором чаще пировал,
И мне могилу так устройте,
Чтоб я под бочкою лежал.
Оборотясь к стене ногами,
А головой под самый кран,
Держа обеими руками —
Огромный с водкою стакан.
Надгробных слов не говорите,
Я не привык к таким словам!
Цветов вы мне не приносите:
Не поклонялся я цветам!
Вы эпитафий не пишите,
Когда родился, сколько жил…
Тремя словами помяните:
«Покойный водочку любил!»
В колокола вы не звоните
При погребении моём —
А только рюмками стучите, —
Ведь это самый лучший звон.
Могилу всю мою усыпьте
Турецким крепким табаком
Три дня могилу поливайте
Шампанским искристым вином
Сюртук и брюки вы продайте,
Купите пьяницам вина!
Попов до смерти накачайте,
Вот вся духовная моя!
Когда исполните всё это,
Тогда я вас озолочу,
И на верёвке с того света,
Бочонок с водкою спущу!
Прислал Дмитрий Трофимов, ольдерман студенческой корпорации Fraternitas
Arctica, 28 июня 2010 г.
4. Завещание пьяницы
Друзья, прощайте, умираю
Не я, а люди говорят,
пальто и брюки оставляю
И две рубашки без заплат.
Именье это завещаю
Продать на рынке, и потом
Зайти в трактир, напиться чаю,
И посетить питейный дом.
Телячий ранец и корзинку,
И худые сапоги,
Одну истертую косынку,
И кой-какие пустяки.
И там отдайте долг за водку
Ваньке скряге бурсаку,
Пятак Маланье и селедку
И грош Борису кваснику.
Долги все эти уплатите,
По завещании моем.
И в рюмки звонко постучите
Поставьте все их к верху дном.
В том кабаке меня заройте,
В котором чаще я пивал
И так могилу мне устройте,
Чтоб я под бочкою лежал.
Оборотясь к стене ногами,
А головой под самый кран,
Держа обоими руками
Огромный с водкою стакан.
В колокола вы не звоните
При погребении моем,
Но чаще рюмками стучите
Залейте пьяницу вином.
Надгробной вы мне не пишите,
Какого чина, сколько жил,
А лишь три слова напишите:
«Покойный водочку любил».
Вы могилу обложите
Турецким чистым табаком,
А на могилу положите
Мне трубку с длинным чубуком.
Слепите памятник из глины,
Наймите Ваньку маляра,
И он напишет вам картину
Мои великие дела.
Москва златоглавая: Сборник песен. М.: Книгоиздательство торг. дома «Евдокия Коновалова и Ко», 1914. С. 10-11.
Источник
Едкий дым создает уют,
Искры тлеют и гаснут сами….
Пять ребят о любви поют
Чуть осипшими голосами.
Пять сердец бьется как одно,
Вспоминая подруг далеких,
Тех, что ждали уже давно,
Самых верных и синеоких.
Если знали бы те о ком
Эта песня в тайге звучала,
Прибежали б сюда пешком,
Чтоб послушать ее сначала!
Чтоб почувствовать до конца
В этом диком, таежном крае,
Как умеют любить сердца,
Огрубевшие от скитаний.
*
* *
Помнишь берег Чукотки, бирюзовые льдинки…
Мы стояли у борта самолета ЛИ — 2,
У тебя на ресницах серебрились слезинки,
Дул порывистый ветер, обрывая слова.
Только дикие скалы и туманов завеса,
Снег на горных вершинах…, а в дали голубой
Далеко, далеко ты, теплый город Одесса,
Где под ласковым солнцем тихо плещет прибой.
Дни проходят за днями на коротких привалах,
Собирая палатки, мы уходим в маршрут.
А когда, дорогая, ляжет снег покрывалом,
Мы вернемся в Одессу, в наш родной институт.
*
* *
Раз в московском кабаке сидели,
Фюрер Лавренев туда попал,
И когда порядком окосели,
Он нас на Саян завербовал,
Нам авансы крупные вручили,
Пожелали доброго пути,
В самолет с поллитрой посадили,
Чтоб лететь подальше от Москвы….
В края далекие, гольцы высокие,
Где дед Макар с телятами сидит,
Без вин, без курева, житья культурного,
Искать стране «альбит» и «анортит»*.
И там шестерками хиляли долго мы,
По тропам тем, где гибнут рысаки,
Хиляли пьяные, искали рьяно мы,
И ничего, конечно, не нашли.
Мы в краях тех очень долго жили,
Жрали там почти, что каждый день.
Прахаря и шкары мы пропили,
А в маршрут ходить нам было лень.
Кончился сезон, конец работам,
А у нас еще не начат план.
И заместо всяческих отчетов
Мы сложили песню про Саян.
Про край далекий тот с его красотами,
Про кручи те, где гибнут рысаки.
Без вин, без курева, житья культурного,
Зачем забрал, начальник, отпусти….
* Условные названия урановых минералов.
А это пели до нас, но и мы тоже:
*
* *
Друзья, подагрой изнуренный,
Недолго мне осталось жить, жить, жить….
И в этой жизни, жизни бренной
Недолго мне осталось пить, пить, пить….
Когда умру, похороните, где я с друзьями пировал.
И так могилу мне устройте, чтоб я под бочкою, под бочкою лежал, лежал,
Оборотясь ко дну ногами, а головой под самый кран,
Держа обеими руками огромный пуншевый, да пуншевый стакан, стакан.
Рюкзак и компас вы продайте,
На деньги купите вина, вина, вина….
И так студентов накачайте,
Чтоб долго помнили, да помнили меня, меня!
Когда все это совершится,
Я вам старицей отплачу,
И на веревке с того света
Бочонок с водочкой, да с водочкой спущу, спущу!
*
* *
Холостяцкой жизнью я извелся,
Жалок мне мужчина холостой,
И поэтому я обзавелся
Молодой красавицей-женой.
Мне не нужно бегать на свиданье,
Ночью под окошками стоять,
Ради мимолетного лобзанья
Умолять и плакать, и рыдать.
Целовать кокой-то дуре руки,
Умолять, чтоб сжалилась она.
У меня для этой самой штуки, штуки, штуки
Есть своя законная жена!
Жена! Она
От бога нам дана,
И с ней одной
И счастье и покой….
Кто, друзья, еще не поженился,
Тот не знает что такое ад,
Что такое бешеная львица,
И откуда у гадюки яд!
Я теперь познал все эти муки,
Драму и комедию сполна.
У меня для этой самой штуки, штуки, штуки
Есть своя законная жена!
Гимн альпинистов в мое время:
БАКСАНСКАЯ
Где снега тропинки заметает,
Где лавины грозные шумят,
Эту песнь сложил и распевает
Альпинистов боевой отряд.
Нам в боях родными стали горы,
Не страшны туманы и снега.
Дан приказ, не долги были сборы
На разведку в логово врага.
Помнишь, товарищ, белые снега,
Стройный лес Баксана, блиндажи врага.
Помнишь гранату и записку к ней
На скалистом гребне для грядущих дней.
Помнишь, товарищ, вой ночной пурги,
Помнишь, как кричали нам в лицо враги.
Помнишь, как ответил ревом автомат
И как возвращались мы с тобой в отряд.
На костре пылали жарко ветки,
В котелке варился крепкий чай.
Ты пришел усталый из разведки,
Много пил и столько же молчал.
Синими замерзшими руками
Протирал вспотевший автомат,
И вздыхал подолгу, временами
Головой откинувшись назад.
Время былое пролетит как дым,
В памяти рассеет прошлого следы.
Но не забыть нам этих трудных дней,
Мы сохраним их в памяти своей.
*
* *
Мне не забыть той долины,
Сложенный холм из камней,
И ледоруб до средины
Воткну руками друзей.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст.
Парень уснул и не слышит
Песни сердечную грусть.
Речка как ленточка вьется,
Горное эхо шумит.
Тот, кто в долину вернется,
Холмик пускай посетит.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст.
Парень уснул и не слышит
Песни сердечную грусть.
*
* *
Средь гор одиноко, печально звучит
Последний прощальный звонок.
Окончена смена, нас поезд умчит
На север, на запад, восток.
И пусть разлука нас не страшит.
Ведь жизнь не скука, бежит, ой да бежит.
Теперь расстаемся с тобою на год,
Веселый домбайский народ….
Стал шум горных рек нам милее струны,
Суровый, заснеженный край.
Теперь расстаемся, но встретимся мы
С тобою любимый Домбай.
*
* *
Чем дальше в горы пиво, тем дороже,
А мы без пива жить никак не можем.
Пока, пока…,
Мы пьем из родника….
Источник
Искать стране «альбит» и «анортит»*.
И там шестерками хиляли долго мы,
По тропам тем, где гибнут рысаки,
Хиляли пьяные, искали рьяно мы,
И ничего, конечно, не нашли.
Мы в краях тех очень долго жили,
Жрали там почти, что каждый день.
Прахаря и шкары мы пропили,
А в маршрут ходить нам было лень.
Кончился сезон, конец работам,
А у нас еще не начат план.
И заместо всяческих отчетов
Мы сложили песню про Саян.
Про край далекий тот с его красотами,
Про кручи те, где гибнут рысаки.
Без вин, без курева, житья культурного,
Зачем забрал, начальник, отпусти….
* Условные названия урановых минералов.
А это пели до нас, но и мы тоже:
*
* *
Друзья, подагрой изнуренный,
Недолго мне осталось жить, жить, жить….
И в этой жизни, жизни бренной
Недолго мне осталось пить, пить, пить….
Когда умру, похороните, где я с друзьями пировал.
И так могилу мне устройте, чтоб я под бочкою, под бочкою лежал, лежал,
Оборотясь ко дну ногами, а головой под самый кран,
Держа обеими руками огромный пуншевый, да пуншевый стакан, стакан.
Рюкзак и компас вы продайте,
На деньги купите вина, вина, вина….
И так студентов накачайте,
Чтоб долго помнили, да помнили меня, меня!
Когда все это совершится,
Я вам старицей отплачу,
И на веревке с того света
Бочонок с водочкой, да с водочкой спущу, спущу!
*
* *
Холостяцкой жизнью я извелся,
Жалок мне мужчина холостой,
И поэтому я обзавелся
Молодой красавицей-женой.
Мне не нужно бегать на свиданье,
Ночью под окошками стоять,
Ради мимолетного лобзанья
Умолять и плакать, и рыдать.
Целовать кокой-то дуре руки,
Умолять, чтоб сжалилась она.
У меня для этой самой штуки, штуки, штуки
Есть своя законная жена!
Жена! Она
От бога нам дана,
И с ней одной
И счастье и покой….
Кто, друзья, еще не поженился,
Тот не знает что такое ад,
Что такое бешеная львица,
И откуда у гадюки яд!
Я теперь познал все эти муки,
Драму и комедию сполна.
У меня для этой самой штуки, штуки, штуки
Есть своя законная жена!
Гимн альпинистов в мое время:
БАКСАНСКАЯ
Где снега тропинки заметает,
Где лавины грозные шумят,
Эту песнь сложил и распевает
Альпинистов боевой отряд.
Нам в боях родными стали горы,
Не страшны туманы и снега.
Дан приказ, не долги были сборы
На разведку в логово врага.
Помнишь, товарищ, белые снега,
Стройный лес Баксана, блиндажи врага.
Помнишь гранату и записку к ней
На скалистом гребне для грядущих дней.
Помнишь, товарищ, вой ночной пурги,
Помнишь, как кричали нам в лицо враги.
Помнишь, как ответил ревом автомат
И как возвращались мы с тобой в отряд.
На костре пылали жарко ветки,
В котелке варился крепкий чай.
Ты пришел усталый из разведки,
Много пил и столько же молчал.
Синими замерзшими руками
Протирал вспотевший автомат,
И вздыхал подолгу, временами
Головой откинувшись назад.
Время былое пролетит как дым,
В памяти рассеет прошлого следы.
Но не забыть нам этих трудных дней,
Мы сохраним их в памяти своей.
*
* *
Мне не забыть той долины,
Сложенный холм из камней,
И ледоруб до средины
Воткну руками друзей.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст.
Парень уснул и не слышит
Песни сердечную грусть.
Речка как ленточка вьется,
Горное эхо шумит.
Тот, кто в долину вернется,
Холмик пускай посетит.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст.
Парень уснул и не слышит
Песни сердечную грусть.
*
* *
Средь гор одиноко, печально звучит
Последний прощальный звонок.
Окончена смена, нас поезд умчит
На север, на запад, восток.
И пусть разлука нас не страшит.
Ведь жизнь не скука, бежит, ой да бежит.
Теперь расстаемся с тобою на год,
Веселый домбайский народ….
Стал шум горных рек нам милее струны,
Суровый, заснеженный край.
Теперь расстаемся, но встретимся мы
С тобою любимый Домбай.
*
* *
Чем дальше в горы пиво, тем дороже,
А мы без пива жить никак не можем.
Пока, пока…,
Мы пьем из родника….
Рюкзак знаком, но как же он тяжел,
Как жаль, как жаль, что дорог так осел.
Пока, пока…,
Я сам за ишака….
*
* *
Ваш хваленый Кавказ
Не обитель чудес,
А бульвар, где пижоны гуляют.
То ли дело подходов нетронутый лес,
Неприступная высь Гималаев.
Ты сюда бы повел
Свой хваленый отряд
С стопроцентным смертельным исходом,
А не то, что копить за разрядом разряд
В тривиальных кавказских походах.
*
* *
Гремит камнепад, надвигается ночь,
И ветер, неистово в скалах свистя,
Все рвется в палатку, как будто не прочь
Послать нас ко всем чертям.
У нас под ногами весь в трещинах лед,
Метель наметает сугробы вокруг.
Но мы альпинисты и только вперед
Идем мой верный друг.
Сверкают вершины вблизи и вдали,
За месяцы, право ж, домой не дойдешь.
Но мы друг для друга любовь сберегли,
И с ней не пропадешь.
Главная песня лагерной лирики:
КОЛЫМА
Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные, мрачные трюмы.
А море окутал туман,
Ревела пучина морская.
Лежал впереди Магадан,
Столица Колымского края.
От качки стонала зека,
Обнявшись как родные братья.
И только порой с языка,
Срывались глухие проклятья.
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа «райской» планетой.
Сойдешь поневоле с ума.
От сюда возврата уж нету.
Пятьсот километров тайга,
Где бродят лишь дикие звери.
Машины не ходят сюда,
Бредут, спотыкаясь, олени.
Источник
Друзья, подагрой изнуренный,
Уж я не в силах больше пить, пить, пить…
Слова знал все до конца, только жестикулировал преувеличенно глупо. На последнем речитативе штопор, лежавший на груде провизии, от толчка локтем полетел в воду. «Держите! Ай! Штопор!» Удивление, смех, сожаление и злость — все было в этих криках.
Больше всех злилась докторша, так как штопор принадлежал ей. Именно поэтому она сказала: «Ничего!» и молчала до самого берега.
Художник покраснел, подумал, что может стоить штопор, и покорно сказал:
— Ольга Львовна, завтра же у вас будет точно такой новый.
Докторша отвернулась. Лаборант крепче рванул весла и глубоко-оскорбительно бросил:
— А чем вы сегодня откроете квас? Носом?..
В зарослях справа открылся узкий проток. Докторша гневно дернула руль, и широкими бросками, вдоль шипящих и кланяющихся камышей, лодка въехала в «Тихое озеро», врезалась в жирный ил у старого хвойного леса, вздрогнула и остановилась.
* * *
Лаборант воткнул в землю палку, повесил на нее пиджак и шляпу, разостлал перед ней плащ, отошел и полюбовался. Поправил шляпу. Получилось грубое подобие человеческого жилья… уют… собственность…
Потом лег на разостланное ложе и с чувством глубокого удовлетворения стал рассматривать пузыри на ладонях от весел. А у художника, благодаря несчастному случаю со штопором, совершенно изменился характер; он высадил дам, снял весла, зарыл по горло квас в холодный ил у берега, снес всю провизию к лесу и пошел собирать растопки для самовара.
Курсистка мало устала. Прямо от лодки на одной ноге поскакала в лес. За первым стволом нашла три ягодки земляники, честно собрала в платочек, пошла дальше все прямо, чтобы не сбиться, — и на жаркой полянке у гнилых пней собрала много-много — полную ладонь. Съела одну — кисло и свежо — и вспомнила лимон. «Это к чаю».
Потом раскрыла платочек, попробовала вторую и третью, после долгой и томительной борьбы решила, что на всех не хватит, и съела все до последней ягодки.
На опушке докторша с Лидочкой катили в лес, неизвестно зачем, большой мохнатый камень. Молча и кровожадно. Лаборант так заинтересовался, что встал с плаща и пошел помогать. Докторша рассердилась:
— Что за свинство! Пойдемте, Лидочка, вон там другой, еще лучше…
По голове лаборанта щелкнула здоровенная шишка, и недовольные геркулесы ушли в лес.
Художник тоже заинтересовался, положил щепки и подошел к камню:
— Бросим его в озеро.
— Он тяжелый, что вы думаете?
— Не на спине же тащить, мы покатим.
— Катить легко! Вот они катили… — лаборант махнул рукой на лес.
— Ну, понесем. По-про-бу-ем!
Пыхтели, краснели, ругались и мокли, наконец подняли и потащили. Когда бросили в озеро, все произошло как следует: толстый столб воды шапкой взлетел кверху, потом брызги, потом круги.
Лаборант думал, что он Робинзон. Только не мог всномнить, зачем он бросил эту скалу в море.
А художник заметил в тине горлышки бутылок и вздохнул:
— Не открыть, Иван Петрович?
— Что?!
— Кваса, говорю, не открыть?
Лицо Робинзона было решительно и воинственно:
— И черт с ним! Айда самовар ставить. Надуемся и чаем.
Ставили самовар. Лаборант командовал:
— Спички в пиджаке, живо! Мало воды! Дуйте в озеро. Гребите на се-ре-ди-ну, здесь грязная вода… Луцкий, комары! Тащите можжевельник! Костер! Живо. Хо-хо!
Потерявший штопор исполнял все.
Костер разгорался. Можжевельник стрелял и корежился. Шишки пыхтели, накаливались, корчились, сухой навоз сладко и едко чадил, сизый дым вплывал в рот, кусал зрачки и все-таки радовал. Луцкий подбросил еще и еще; как любопытная обезьяна, вцепился глазами в огонь и присел на корточки.
Лаборант танцевал вокруг самовара скифский танец или, по крайней мере, танец человека, нечаянно попавшего на пчельник.
Отскакивая, приседал, бросался на землю и заглядывал в решетку снизу; труба гремела о землю — ловил ее, пихал в топку уголь и щепки и исступленно потирал черные руки:
— Попьем! Валяй, валяй, нечего… Ух ты!
Чай он пил, конечно, каждый день, иногда и по два раза, но сегодня самовар разбудил в нем все первобытные инстинкты.
Луцкий волновался не меньше: на двух камнях, на черной сковороде великолепно шипела чайная колбаса и свертывались желтки и белки, но ветки были длинны, пламя слишком усердно лизало чугунные бока. Колбаса с одного края съеживалась, била в нос жареным салом и зловеще чернела. Сердце повара тоже съеживалось и чернело, пальцы хватались за сковородку, губы дули на пальцы, подошвы лезли в огонь — все напрасно. Наконец догадался — обхватил пиджаком лаборанта жестокие края и бросил сковородку на траву. Пиджак положил тихонько на место, вытер мокрое лицо и взволнованно загудел на все озеро:
Источник